Эрекция от ее слов каменная, девчонка живет чувствами, и не стесняется их. Не научилась пока.

— Нельзя пока…

— Но я хочу, Влад! Сейчас! Тебя!

Сама напросилась. Будет больно, но и я ведь не железный. И одного раза было мало — не насытился ею, не пресытился пока, большего хочется. Сам не знаю, чего именно. Всего, что получить от нее сумею, наверное.

Толкнул в сторону комнаты, на руки подхватил, и в два шага у кровати оказался. Опустил Веру на пол, и лихорадочно начал вещи с нее сдирать, стараясь скорее до тела добраться, которое всего пару часов назад ласкал — шелковое, сочное, нежное.

— Пи*дец, как хочу тебя, — прохрипел, и ее руки на себе почувствовал. Раздеть пытается, сгорает, Вера открыта для меня, и это охренительно.

— Скорее, — простонала, я оттолкнул ее неумелые руки, быстро скинул одежду, и уложил ее на кровать.

Один толчок, и погрузился в нее, и мысль мелькнула, что надо бы помягче, но сдержаться невозможно. Глаза Веры распахнулись, когда она почувствовала меня в себе, нашел ее пальцы, сплел со своими, выходя до головки, и снова входя под ее грудной стон.

— Не больно? — прошептал в ее губы, вдалбливаясь в желанное тело.

— Нет… сильнее, Влад! Сильнее!

Усмехнулся. Вера и сейчас врет, больно ей. И хорошо, и плохо, как и мне самому. Пара дней, и пора заканчивать, девчонка готова. И от понимания, что скоро финал, двигаюсь грубее, смотрю на нее откровеннее, и на минуту позволяю себе ее любить.

— Ты ох*енная, Вера, — толкаюсь глубоко, сатанею от бешеного кайфа, которое дает ее тело, ее отзывчивость, ее взгляд, стоны, всхлипы.

— Скажи, Влад…

— Что?

— Что любишь, — простонала, сама насаживаясь на мой член. Ногами обхватила крепко, и двигается, подстраивается под мои движения. — Скажи, прошу…

— Люблю тебя, — сдался и ей, и себе.

Глаза закрыл, и ускорился, вдалбливаясь в тугое нутро под ее короткие вскрики. В глазах темнеет от предвкушения оргазма — самого крышесносного в жизни, и я кончаю — остро и мучительно сладко, чувствуя, как Вера выгибается подо мной, сокращается жадно, сжимает меня еще крепче.

— Люблю, — прошептал еще раз устало, и скатился с нее.

Жаль, но это ничего не меняет. Любовь вообще мало что может изменить, и уж точно, не к лучшему.

Глава 33

Меня все время преследует неотвратимое чувство, что я застряла, увязла, как муха в паутине. Скоро придет паук, и сожрет меня. Ощущение это пропадает лишь тогда, когда Влад рядом — как же резко, как внезапно у нас все закрутилось.

Не знаю, как я жила без него. Не понимаю. То не жизнь была, а существование.

И он любит меня! Любит! Он сказал это, произнес самые важные в моей жизни слова, и они безотрывно звучат в моей голове набатом: люблю, люблю, люблю…

Лишь в его руках удалось забыться, разум сохранить, который я потерять боялась, когда от мамы выбегала. И все — равно ведь люблю ее.

Она не чудовище, она больна. Больных судить нельзя.

— Вера, какого черта ты девственницей оставалась до таких лет?

Вот ведь мужлан.

— До каких лет? Я что, старая? — приподнялась, и взглянула на Влада с угрозой. — Мне всего девятнадцать. Да и не до гулянок мне было.

Не хранила я себя специально, и значения не придавала тому факту, что невинна. Просто гинекологическая подробность, и глупыми казались эти танца с бубном вокруг девственности, но сейчас мне почему — то невероятно важно, что именно Влад первым был. Пусть даже ему это было бы безразлично, главное, что мне это важно.

— Нику мать тоже никуда не отпускала, — заметил он, и я невольно поежилась при упоминании имени, на которое отзывалась столько лет. — Вера, почему ты так реагируешь?

— Я… я скучаю по ней. Давай не будем, — посмотрела умоляюще, а в ответ холод, который растаял от его улыбки.

Глупый. Все еще злится на меня, что я место его сестры заняла. Хорошо, что Влад ничего не знает, и дай Бог, чтобы никогда не узнал.

А вообще, плевать на все, я впервые в жизни счастлива!

— Я в душ, — он легко поднялся, и я в который раз восхитилась его телом — поджарым, мускулистым, сильным. — Присоединяйся.

— Я потом, — смутилась, представив нас вместе под душем — нет, это гораздо интимнее, чем секс.

Так страшно сближаться с Владом, и невыносимо быть поодаль. Он — моя мания, дает мне силы идти дальше, но все время на кончике языка неотвратимость, что все конечно.

Выдохнуть, сбросить напряжение я могу лишь оставшись одна, сбросить вуаль очарования, чуть понизить температуру кипящей крови от близости Влада. И подумать о том, что дальше делать.

Маму я видеть не хочу. Любить… нет, любить не перестану, но она тоже своего рода очарованием была, и оно развеялось дымом, остались лишь угольки правды — неприглядной и мерзкой. Не я одна во всем виновата, она тоже, она больше, чем я натворила. Наверное, хорошо, что она в Израиль без меня летит, так я сумею справиться с собой, и желать ей лишь добра.

— Влад, — крикнула, устав от вибрирующего на столе телефона, — тебе кто — то названивает.

В душе слышны лишь звуки льющейся воды, и я смотрю на экран. А затем трезвею окончательно — звонит отец Влада, и мой приемный отец. Настойчиво звонит уже раз эдак пятый.

Евгения Александровича я всегда побаивалась и уважала — и когда была вхожа в дом старшей подруги, и когда стала членом семьи. Больше боялась, чем уважала, и никогда не любила. Он всегда смотрел на меня, как на диковинного зверька, от которого непонятно, чего ждать, и при таком отношении полюбить сложно. Да и не искали мы любви друг друга: у меня была мама, у него Влад.

А сейчас Влад у меня.

Может… может, он узнал о нас? Влиятельный ведь человек. Узнал, и запретит Владу быть со мной, и тогда…

— А что тогда? — прошептала, гипнотизируя взглядом переставший трезвонить телефон. А затем раздался звук уведомления о сообщении, и я, недолго думая, прочитала его.

«Я все знаю. Ты заигрался, сын. Нужно поговорить, перезвони. Срочно».

Заигрался…

— Жесть! — единственное, что смогла Катя сказать.

Да, жесть, и еще какая.

С ней единственной я смогла поделиться всем, без утайки, поняв, что попросту взорвусь, если хоть кому — то не расскажу обо всем.

— Скоро все наладится.

— Уверена? — подруга скептически подняла бровь, и вечная ее несерьезная насмешливость уступила место поддержке. — Вер, ты рассказать должна Владу.

— Чтобы он еще сильнее маму возненавидел? Она сумасшедшая, — улыбнулась горько, — и его винит во всех грехах. Даже если бы она не увидела Влада в тот день неподалеку от конюшни, она бы все — равно приплела его. Наверное, она с самого начала нездоровой была, иначе я ничего не могу объяснить.

— Я в шоке, я просто в шоке. Она Нику убила…

— Она ее толкнула, — поправила я. — Мама запрещала ей выходить, Ника ослушалась, и мама всего лишь слегка ее толкнула. В неудачное место.

— И сбежала, когда любимой дочери камень череп раскроил, — Катька головой качает, а на лице выражение крайней брезгливости. — Ты — то ладно, козявкой была, испугалась, а она… она Нику и погубила. А потом за вас принялась, и никакая болезнь это не оправдывает.

В глубине души я согласна, что не оправдывает, хотя душеведы могли бы со мной поспорить. Но вслух я не могу этого произнести, кощунство это, предательство. И разлюбить маму не могу по щелчку пальцев, что бы она ни совершила.

Наверное, это и есть настоящая любовь — знать, что человек полное говно, и продолжать его лелеять.

— Надеюсь, она сдох…

— Не говори так! — перебила подругу, и опустилась на лавку. — Спасибо, что сходила со мной, одной мне страшно было идти.

— Ты Влада должна была позвать, а не меня. И рассказать ему все: про Нику, про мать, может, если бы он, а не я, пошел провожать самолет с ней, им бы удалось поговорить, — тихо выговаривала подруга, и я снова согласна с ней.